Первый звездный час оперетты пробил с появлением Оффенбаха. Но рядом с ним нельзя не заметить еще одну фигуру — современника и в какой-то мере предшественника, хотя родился он на шесть лет позже Оффенбаха.

Его звали Флоримон Ронже, но он почему-то избрал для себя фамилию Эрве и под ней вошел в историю. Известно о нем мало. Очевидно, это был очень странный человек. Казалось, он одарен сверх меры: композитор, музыкант-исполнитель, певец, драматург, актер. При этом — позер, склонный к эксцентриаде, декламации и всевозможным чудачествам.

Весной 1842 года семнадцатилетним юношей он забрел на территорию Бисетра — психиатрической лечебницы в предместье Парижа. Зашел в церковь и попросил у служителя разрешения немного поиграть на органе. Незнакомец был долговяз, плохо одет, очень худ. Понятно, что он вызвал замешательство церковнослужителя. Тогда Флоримон встал в напыщенную позу и произнес с пафосом:

— Я здесь по воле народа, и заставить меня уйти отсюда можно только штыками! (Популярная в Париже фраза Оноре Мирабо, деятеля французской революции 1789 года, избранного депутатом от третьего сословия).

Получив разрешение поиграть на органе пять минут, юноша импровизировал целый час. Игру услышал священник и заинтересовался юным музыкантом. В беседе с ним бравада была бы неуместной, и Флоримон кротко рассказал священнику о том, что он из Парижа, зарабатывает пением в капелле св. Роха и игрой на разных инструментах, но, конечно, всему предпочитает орган. Поколебавшись, священник предложил ему занять место только что умершего органиста Бисетрской капеллы. Разумеется, Эрве с гласился с восторгом.

Он приписывал занятиям музыкой большую роль в деле лечения пациентов. Занятия эти порой походили на что-то вроде театра ужасов. «Вообразите такую картину, — рассказывает журнал «Вестник иностранной литературы» за 1903 год, — десятки сумасшедших мужчин и женщин, с физиономиями, ровно ничего к выражающими, во всевозможных позах, под управлением Эрве воют кантату, в которой они не понимают решительно ни одного слова. Это уже была оперетка! Хормейстер частенько вступал в беседы со своими необыкновенными хористами, что выходило еще смешнее.

— Как вас зовут, мои друг? — спрашивает он, например, какого-то больного.

— Мое имя Швейцарский сыр! — пресерьезно отвечает тот.

— В таком случае я ничуть не удивляюсь, что вы так потеете при сегодняшней сильной жаре...

— Ах, правда, — улыбается сумасшедший. — До сих пор мне это и в голову не приходило... Спасибо, что вы меня надоумили…

Эрве не представляло труда переносить на сцену отрывки подобных диалогов».

Сцена... О ней не перестает мечтать молодой органист психиатрической лечебницы. С 1847 года он подвизается в маленькие театриках на Монмартре как актер и певец (лирический тенор), не получая за это ни гроша. Увеличившийся заработок (в это время он уже начальник капеллы в приходе св. Эсташа) и уроки музыки позволяют бескорыстно заниматься любимым делом. Но сколько ухищрений приходится выдумывать, чтобы незаметно для церковного начальства каждый вечер отлучаться в театр и так же незаметно возвращаться ночью!

Работа в театре все более захватывает Эрве. Ему уже мало дополнять чужую музыку, хочется сочинять самому. Его приятель актер Дезире, готовясь к своему бенефису, попросил Эрве написать для него музыкальную пьесу. Какой сюжет выбрать? Тощий высокий Эрве и маленький толстый Дезире — напрашивалась ассоциация с Дон Кихотом и Санчо Пансой. Так и называлась первая оперетта Эрве. Он был в ней композитором, драматургом, режиссером и актером.

Пьеска имела такой успех, что известный композитор Адольф Адан, автор знаменитого балета «Жизель» и директор театра Национальной оперы, пригласил туда Эрве третьим дирижером. В марте 1848 года «Дон Кихот» пошел на этой солидной сцене, и мелодии его подхватили на парижских бульварах. Теперь можно было оставить занятия с умалишенными. Начиналась слава.

А Эрве снова не удовлетворен. Ему уже мало просто сочинять музыку. Теперь он одержим мечтой о собственном театре, где можно ставить только свои произведения, какими захочется приемами, с выбранными им самим актерами. Услужливая судьба и тут пошла навстречу. Особой Эрве заинтересовался влиятельный вельможа герцог Морни, известный меценат. Композитор отвергает выгодное предложение стать секретарем герцога и просит только о помощи в создании театра.

Новый театр — первый театр оперетты, хотя он еще и не именовался так, — открылся 8 апреля 1854 года на бульваре Тампль, в помещении одного из кафешантанов. Эрве назвал его «Фоли консертант», но через месяц переименовал в «Фоли нувель». Французское слово «фоли» — безумство, сумасбродство — становится не просто названием театра, но как бы ярлыком, опознавательным знаком Эрве. Вполне реальная исходная точка, затем подчеркнутая нелепость, алогизм, доходящий до абсурда, ошеломляющие озорные выходки и вновь возвращение в реальность — аков основной его прием.

Ему разрешили ставить одноактные вещи с двумя — не больше! — действующими лицами, дабы не возникло никакого соперничества с привилегированной «Опера комик». Для открытия Эрве написал буффонаду «Жемчужина Эльзаса», отвечающую этим условиям. Спектакль заканчивался канканом — любимый бытовой и бальный танец Парижа впервые был исполнен на сцене. Эрве не подозревал, что создал один из законов оперетты: бытовая музыка эпохи с этих пор стала ее обязательной принадлежностью, характернейшей жанровой приметой.

Но два певца — не бог весть какой простор для композитора. Эрве ищет пути обхода запрета. Так появляются в его спектаклях глухонемые или куклы, вдруг начинающие петь, или «труп», летающий по сцене и время от времени становящийся за дирижерский пульт. В одной из пьес исполнялся терцет для двух «законных» персонажей и... отрубленной головы (партия которой звучала из суфлерской будки). У кого повернулся бы язык назвать ее действующим лицом? Затем бывший владелец головы уносил ее под мышкой, словно арбуз. Его партнеры были шокированы. «Ты час компрометируешь! — вопили они ему вслед, — носить голову таким образом — дурной тон!» Все это приводило в восторг публику парижских бульваров — молодых гуляк и их легкомысленных подруг, жадных до острых ощущений и бездумного веселья.

Одноактные буффонады Эрве, написанные им для своего театра — «Сумасшедший композитор», «Двугорбый верблюд», «Невозможный дуэт» и другие, — конечно, еще не были опереттами в сегодняшнем понимании слова. Они содержали лишь зародыши тех качеств, которым суждено было развиться позже. Нащупывался путь нового театрального искусства, свергающего традиции, не признающего авторитетов, задорно хохочущего и заразительно пляшущего «каскада».

В середине 50-х годов Эрве — в моде и славе. За один лишь 1854 год он сочинил восемнадцать буффонад. Но репертуар «Фоли нувель» нуждается в непрерывном обновлении, и Эрве вынужден нарушить свою авторскую монополию. В «Фоли нувель» дебютируют Лео Делиб, будущий автор популярных опер и балетов, и Жак Оффенбах, еще не имеющий своего театра. Он принес сюда одно из первых своих произведений «Ой-ай-ай, или Царица островов», с подзаголовком «Музыкальная антропофагия». Его ранняя буффонада по характеру была похожа на пьесы Эрве — то же нагромождение нелепостей и смех ради смеха.

Эрве это понравилось. Он взял себе главную роль контрабасиста Ракле-а-Мор, попавшего на остров людоедов. Их королева намеревается съесть его, но он играет ей на контрабасе вариацию на итальянские темы и уплывает в море на своем инструменте, орудуя смычком как веслом. С увлечением играя эту роль, наслаждаясь смехом и аплодисментами, Эрве не подозревал, какого грозного соперника пригрел он в своем театре...

Да, так получилось: сначала они шли рядом. Имели одинаковые деревянные театрики на одинаковых условиях: не больше двух персонажей в пьесе. Но Оффенбах скоро обогнал предшественника. Всех талантов Эрве оказалось недостаточно, чтобы удержать первенство.

Теперь уже Эрве пытается идти по стопам Оффенбаха — овладеть музыкальной пародией на современность. Но расстояние между ними все увеличивается: Оффенбах пародирует веками освященные мифы, вскрывая их связь с существующими отношениями, Эрве же просто высмеивает старый жанр — оперу.

В своем театре, который в 60-е годы зовется «Фоли драматик», он пародирует рыцарские оперы Мейербера, оперу Россини «Вильгельм Телль», оперу Гуно «Фауст». Так парадоксально претворилась его юношеская мечта стать преемником этих композиторов. Порой пародии эти были по-настоящему остроумны, едко высмеивая рутинность оперных форм, статичность, самодовлеющую виртуозность вокальных партий. Гретхен Эрве превратил в девицу полусвета, Фауста — в сластолюбивого старичка, партия Мефистофеля отдана женщине — это «демоническая» певичка из варьете. И, конечно, разговаривали эти классические герои на языке и жаргоне парижских бульваров.

Герои «Маленького Фауста» очень скоро попали в Россию, где оперетта стала называться «Фауст наизнанку». Здесь пародия была воспринята как прямая издевка над Гете. Еще бы: действие протекает в школе доктора Фауста, где ученики отплясывают канкан; в загородном саду, где Фауст убивает Валентина, а гуляющие провожают победителя «канканчиком, в котором принимает участие и сам Валентин, желающий немножко проканканировать перед смертью... — комментировал спектакль журнал «Будильник» (1874, № 5). — Проходит и последний акт «Маленького Фауста», в котором почтеннейший экс-доктор попадает в ад, в возмездие за свои прегрешения... В аду, однако, веселье: черти поют веселые песенки и отплясывают канканчик не хуже нас, грешных. Подумаешь, где только не танцуют этого канкана, даже и ад-то от него не свободен!»

Немало забавных, острых выдумок в либретто оперетты «Простреленный глаз», пародирующей оперу Россини «Вильгельм Телль». Порой несуразности тут поднимаются даже до сатиры — таков, например, эпизод с врачами, трактующими попавшую в глаз стрелу как наследственную болезнь. Эти черты, вместе с пародированием оперной рутины, предвосхищают прокофьевскую «Любовь к трем апельсинам». И все же тут нет и тени каких-либо интеллектуальных, моральных, а уж тем более социальных проблем. Мудрая зрелость так и не пришла к Эрве. Его конечной целью остается — сдвинуть понятия с привычных мест, найти как можно более нелепое их сочетание, во имя иррациональности как таковой. Все это должно было приесться; пародии носили «местный» характер, закономерно кончилась мода на Эрве, и он был бы, вероятно, забыт, если бы не его лебединая песня — «Мадемуазель Нитуш».

Премьера «Нитуш» состоялась в театре «Варьете» 26 декабря 1883 года. Можно считать, что в этом произведении Эрве единственный раз раскрылся в полную силу, обнаружив и лирическое дарование, и способность воплотить в музыке действенный реалистический сюжет. Это очень самобытное, ни на что не похожее произведение. Либреттисты А. Мельяк и А. Мийо угадали назревшую мечту композитора — выразить в музыке и драматургии свою собственную причудливую судьбу. Герой «Нитуш», органист Селестен (в русских переводах Августин), ведет двойную жизнь, очень похожую на ту, какую вел молодой Эрве: преподает музыку в пансионе-монастыре и пишет оперетту. Вот почему торжественный хорал переплетен здесь с легкомысленным плясовым мотивом. Нелепость обрела смысл. В веселых и острых положениях оперетта рассказывала о любви, творчестве, молодой жажде жизни, посрамляла ханжество и корыстолюбие.

Такое музыкально и драматургически зрелое произведение было подготовлено оффенбаховскими завоеваниями. Нельзя не заметить переклички «Нитуш», скажем, с «Дочерью тамбурмажора». Тут и там — закрытый женский пансион монастырского типа. И героиня Оффенбаха, и героиня Эрве сами решают свою судьбу, сбрасывая оковы омертвелой власти и привычных условностей. Правда, используют завоеванную свободу девушки по-разному. Стелла Монтабор идет защищать родину, а Дениза Флавиньи выступает в оперетте... Есть в «Нитуш» зерна и будущих сюжетов. Жених и невеста, разделенные ширмой, — не отсюда ли родились исходные позиции сюжета «Богини разума» и «Графа Люксембурга»? Казарма в третьем акте — не предок ли казармы из легаровского «Плетельщика корзин»?

Главная роль в «Нитуш» предназначалась для очаровательной актрисы Анны Жюдик. Она не была красавицей, если не считать огромных, загадочных темных глаз; но умела пленять особым приемом — наивной эротичностью. В ней видели «экстракт капризной грациозности и прихотливой взбалмошности, какую-то эссенцию женственности» (А. Кугель). Но не только ее участием объяснялся успех «Нитуш».

Эрве создавал свое произведение на шестом десятке лет. Но, обратившись к событиям своей юности, композитор словно заново пережил ее. Радостным задором и лукавством, непритворно юным жизнеощущением проникнута его последняя оперетта. А такие произведения не меркнут, не стареют...

Эрве остался в истории оперетты как автор «Нитуш». Но он был также первым, кто заинтересовался истоками своего жанра. Роясь в архиве театра «Варьете», он обнаружил афиши оперетт «Маленький Орфей» (премьера которой состоялась 13 июня 1792 года), «Немецкий барон», «Блокада столовой». Пытался разыскать и музыкально-драматургический материал этих спектаклей, но тщетно. И все же Эрве утверждал, что жанр оперетты был создан именно тогда, в конце XVIII века, а он и Оффенбах лишь воскресили его.

Девять лет, прожитые Эрве после премьеры «Нитуш», были печальны. Вечная игра с «иррациональным» не прошла даром: развилась душевная болезнь. По иронии судьбы Эрве вновь очутился в Бисетре — на этот раз в качестве пациента. Он умер, так и не обретя рассудка, там, где пятьдесят лет назад семнадцатилетним юношей начал свой странный жизненный путь.

Нелепости судьбы Эрве не кончились даже с его жизнью. Похороны его превратились чуть ли не в фарс. Накануне дня похорон ведущий актер театра «Варьете» Жозе Дюпюи, воспитанный в «Фоли нувель» и «Фоли драматик», по обыкновению, сильно опоздал на репетицию и в ответ на замечание артиста Барона возмущенно заявил:

— Вы должны не обижаться, а благодарить меня, Я был на похоронах Эрве, как единственный представитель от нашего театра. Очень вышло бы красиво, если бы за гробом не шло ни души из «Варьете»!

Это было неожиданностью. Конечно, все претензии пришлось снять, Дюпюи стал героем дня. Но дома, после репетиции, актеры обнаружили извещения о похоронах Эрве, которые должны были состояться на следующий день в церкви Нотр-Дам де Лоретт. На другой день у гроба встретились Барон и Дюпюи.

— Как, вы опять хороните Эрве? — ядовито спросил Барон.

Актеры, стоящие у гроба, не могли удержаться от смеха. Дюпюи, который обычно за словом в карман не лез, на этот раз растерялся. Впрочем, более вероятно, что лишь траурная обстановка не позволила ему сразу же отразить выпад, потому что вечером он сказал:

— Я знал, как надо было ответить: да, я привык бисировать... В тот же день и час хоронили однофамильца Эрве — крупного ученого-китаиста, члена Французской Академии. Нетрудно было перепутать процессии, и за гробом почтенного лингвиста, к ужасу его родственников, шли пикантные хористки из «Варьете», а в толпе провожавших основоположника французской оперетты оказалось несколько академиков...

Так уходил из жизни певец веселых нелепостей, вложивший в оперетту закваску «безумств», разрешивший ей гордо попирать трезвый и скучный «здравый смысл» — композитор Флоримон Эрве.