Нужно идеально владеть своим телом,
чтобы оно стало послушным каждой мысли

Игорь Моисеев

Мой отец был юристом. Он принадлежал к обедневшему дворянскому роду, а юридическое поприще, можно сказать, досталось ему по наследству от дедушки, который был мировым судьей. Великолепно владея французским языком, отец часто бывал в Париже, где чувствовал себя в своей стихии. Там он встретил и свою будущую жену, мою мать.

Она, полуфранцуженка, полурумынка, по профессии была модисткой. Вскоре после знакомства мои родители уехали в Россию: у отца была адвокатская практика в Киеве.

В политическом отношении отцу были близки идеи анархизма. Он придерживался принципа, что всякая власть есть насилие. Поэтому и в правоведении у него часто возникали конфликтные ситуации. В царское время из-за своих крамольных высказываний он просидел под следствием довольно долгое время. В тюрьму он попал вскоре после моего рождения. Когда это случилось, мать увезла меня в Париж и оставила в пансионе. А сама вернулась в Россию хлопотать за отца.

Жизнь в пансионе оказалась очень трудной. Воспитывались там дети шести-семи лет, я был младше их на два года. Поэтому дети меня всегда обижали. А наши наставники предъявляли ко мне те же требования, что и к остальным. Я даже сидел один в темном карцере. Отцу удалось оправдаться: как юрист он смог грамотно себя защитить, и его отпустили. С его освобождением закончились и мои мучения в пансионе - мать тут же забрала меня, и мы уехали в Россию.

Александр Михайлович Моисеев очень повлиял на развитие сына. От него Игорь получил в наследство увлечение восточной культурой, историей. Но творческими способностями - к рисованию и музыке - был скорее обязан матери. В детстве у него был неплохой голос. Но в юношеские годы голос сломался и Игорь Александрович остался непевучим.

Отец очень боялся дурного влияния улицы и старался пристроить 14-летнего Игоря к какому-либо делу. Однажды он узнал от кого-то, что недалеко от дома есть балетная студия, куда как раз в это время проводился набор. Он предложил сыну поступить в эту студию, полагая, что, кем бы он ни был в дальнейшем, ему пригодятся осанка, манера держаться, изящество поведения - качества, которые дает танец. Так Игорь Моисеев попал в студию бывшей балерины Большого театра Веры Ильиничны Масоловой.

Обучение в студии было платным: десять рублей и два полена дров в месяц. Через два-три месяца Вера Ильинична взяла меня за руку и привела в Хореографический техникум Большого театра. Нас принял директор техникума, которому она, к моему удивлению, сказала: "Этот мальчик должен учиться у вас". Помню, директор ответил, что мне нужно будет выдержать экзамен. На это моя учительница без тени сомнения заметила: "Он его выдержит".

В итоге экзаменов приняли только троих, в том числе и Игоря Моисеева. Он попал в класс главного балетмейстера Большого театра Александра Александровича Горского. Домашние тогда решили, что это лишь временное занятие, и позже собирались отдать сына в иное, более серьезное учебное заведение. Тогда никто не мог предположить, что с танцем он свяжет всю жизнь...

Семья Моисеевых жила тогда бедно. Отец, завершивший юридическую карьеру, занимался не слишком прибыльным занятием - преподаванием французского языка. Мать постоянно что-то перешивала из старого, бралась за любую работу. На почве истощения Игорь Моисеев стал часто болеть. Почти год он не танцевал. Его хотели выпустить из школы на год раньше срока: артистов, и в особенности солистов балета, в Большом театре не хватало, поскольку после революции многие уехали за границу. Однако из-за болезни Игорь Александрович вышел в артисты в положенный срок. В год выпуска ему исполнилось 18 лет.

Любой артист, кончавший школу Большого театра, автоматически попадал в кордебалет на саму низшую ставку. Когда меня приняли в театр, она составляла 20 рублей. Но вещи тогда стоили очень дешево. В день первой зарплаты я купил в магазине "Мюр и Мерелиз", напротив Большого театра, чайник. Наш чайник тек, и для того, чтобы вскипятить воду, мы каждый раз замазывали его оконной замазкой. Когда я принес чайник, дома было ликование! Моя мать хвасталась соседям: вот чайник, который куплен на деньги Игоря.

В 1924 году в театр пришел известный балетмейстер Касьян Голейзовский. Он готовил к постановке "Легенду об Иосифе Прекрасном" на музыку С. Василенко и балет "Теолинда" на музыку Шуберта. В театре его встретили неприязненно. Приверженцы классики не хотели мириться с тем, что в стенах храма классического искусства появился ниспровергатель исконных традиций. Многие ведущие артисты, чтобы не портить отношения с дирекцией, отказывались участвовать в его балетах, поэтому в спектаклях была занята только молодежь.

Роль Иосифа репетировал Василий Ефремов, Моисеев же поначалу участвовал в массовке. Но как-то заметил, что Голейзовский присматривается к нему более внимательно, а потом, уже в ходе репетиций, назначил его исполнителем главной роли во втором составе. После первых двух спектаклей из-за болезни Ефимова Игорь Моисеев стал вести этот балет. Исполнял он и главную партию - разбойника Рауля - в балете "Теодолинда".

После смерти А.А. Горского руководителем балета собирались назначить Василия Дмитриевича Тихомирова. Для всех было очевидно, что при нем Голейзовскому в театре не выжить. Молодые солисты балета так увлеклась работой с этим талантливым мастером, что не могли оставаться безучастными к происходящему. Они написали письмо на имя директора театра, в котором просили не назначать Тихомирова, а дать Гозейзовскому возможность работать с ним на равных правах. Результатом письма стал приказ об отчислении из труппы ряда молодых артистов, в том числе и Моисеева.

Мы были уволены, не прослужив в театре и года. Как быть, куда податься? Кто-то посоветовал обратиться к Луначарскому, который был тогда наркомом просвещения. Мы разыскали номер телефона и позвонили. Когда мы представились и сказали, что хотели бы встретиться с Анатолием Васильевичем по срочному делу, секретарь попросил нас подождать, а, вернувшись к телефону, ответил, что Анатолий Васильевич может нас принять через пятнадцать минут. В ту же секунду мы отправились к Луначарскому. Он отнесся к нам очень доброжелательно.

- Ну, расскажите, молодые люди, что привело вас ко мне? За что вы боретесь, против чего протестуете?

Все как-то запнулись, и слово перешло ко мне. Я взволнованно рассказал, почему мы полюбили Голейзовского (Луначарскому Голейзовский тоже очень нравился). Во время моей речи он одобрительно и сочувственно кивал головой, а когда я закончил, спросил:

- И за это вас выгнали из театра?

- Да, за то, что мы написали такое письмо.

- С вами неправильно поступили. Завтра приходите в театр, вы будете восстановлены.

Авторитет Луначарского помог, и нас приняли обратно. Но, как и следовало ожидать, к мнению нашему прислушиваться не стали, и, придя в театр, мы узнали, что Тихомиров все-таки назначен руководителем балета. До истории с письмом он ко мне относился замечательно и поэтому страшно обиделся, узнав, что я оказался в группе, боровшейся, как он считал, против него. Его не интересовали детали, и он категорически отказался занимать меня в репертуаре.

Мой творческий простой длился более года. Даже коробка с гримом, которую выдают артисту в начале сезона, оказалась у меня нераспечатанной. Для молодого артиста, уже ставшего солистом театра, положение было невыносимым. Я ежедневно приходил в театр, выполнял со всеми класс и после этого оказывался свободным. Наверное, у другого опустились бы руки. Но я продолжал заниматься в классе, а в свободное время читал книги по искусству. Потребность в этом возникла у меня после общения с Луначарским.

Опала завершилась во многом неожиданно для Игоря Моисеева. Прима-балерина Большого театра Екатерина Гельцер осталась без партнера: ее партнер Иван Смольцов надорвал себе спину. (Гельцер была уже в возрасте и имела довольно плотное телосложение, поэтому поднимать ее становилось затруднительно.) Нужно было срочно искать замену. Ее выбор пал на Игоря Моисеева, и Тихомирову пришлось "амнистировать" опального артиста.

История с отлучением от сцены изменила сознание Игоря Моисеева. Раньше ему казалось, что весь мир заключен в танце, но теперь ему хотелось проявить себя не только как танцовщика. В 1926 году в качестве балетмейстера в студии известного театрального режиссера Рубена Николаевича Симонова он успешно поставил комедию "Красавица с острова Лю-Лю" С. Заяицкого. Его работы на драматической сцене в сотрудничестве с вахтанговцами стали событиями театральной Москвы, и год спустя ему предложили принять участие в постановке балета "Футболист" В. Оранского на сцене Большого театра.

В 1927 году в Большом театре поставили балет "Красный мак" на музыку Рейнгольда Глиэра. Шел он с огромным успехом; зрителей поражало, что всего через десять лет после революции на сцене бывшего императорского театра действовали их современники. Успех "Красного мака" подвигнул Большой театр продолжить советскую тему в балете. Был написан сценарий "Футболист", где главными героями выступали Футболист и Метельщица, а противостояли им Нэпман и Нэпманша. Тема современная, но сюжет строился очень нелепо. Ставили балет Леонид Жуков и Лев Лащилин. Но насколько удачно шла работа над "Красным маком", настолько тяжело она складывалась над "Футболистом".

В Большом театре существовал тогда художественный совет из рабочих заводов, фабрик, общественных деятелей. Любой спектакль в театре должен был получить его одобрение. Трижды собирался совет на генеральную репетицию "Футболиста" и не принимал балета.

Однажды, проходя во время репетиции под сценой, я столкнулся с маленьким человечком, который к моему удивлению, спросил меня:

- А что вы здесь делаете?

Я ответил, что работаю в балете.

- Как же, вы ведь режиссер студии Симонова?!

- Нет, я артист балета. Но когда-то помогал Симонову в постановке его спектакля.

Человек понял, что я его не узнал, и представился. Он оказался заведующим литературной частью Большого театра Гусманом. Именно ему принадлежала идея постановки "Футболиста". Он предложил мне переделать сцену футбола в первом акте. Я пробовал отказаться, вспоминая свои прошлые неприятности, но Гусман настоял. Я понял: от того, будет ли в конце концов ободрен этот спектакль, зависит участь и самого Гусмана.

Мне предстояло войти в чужую, почти готовую работу. В процессе репетиций пришлось перекроить весь сценарий. Мое вмешательство задевало и музыку. Композитор Виктор Оранский поначалу воспринял мои предложения в штыки. Но результат моего вторжения в музыкальную ткань превзошел все ожидания.

У нас возник интерес друг к другу. Оранского поразило, что в двадцать четыре года я уже переделываю балеты в Большом театре. Я же вскоре почувствовал, что его влияние не проходит для меня даром. Мы стали встречаться чуть ли не каждый день. Я переделал, насколько это было возможно, второй акт и сцену футбола в первом, а третий акт, полностью дивертисментный, оставил без изменений. В результате балет продержался в афише два с половиной года.

Гусман был в восторге от того, что балет пошел, и меня назначили балетмейстером Большого театра. Это, конечно, уникальный случай в балетмейстерской практике: обычно у нас балетмейстерами становятся танцовщики, завершившие свою исполнительскую карьеру. Я считаю, что такой подход абсолютно ошибочен, ведь у молодости есть то, чего не приобретешь никаким опытом: горение новыми идеями и силы для их воплощения.

Столь удачно начавшаяся карьера балетмейстера тогда не получила продолжения: новый директор театра Елена Константиновна Малиновская была глубоко возмущена тем, что 24-летнего мальчишку сделали балетмейстером, и хотя с должности она его не сняла, ставить ничего не давала. Моисеев работал только как артист.

В Большом Театре Игорь Моисеев мог бы стать одним из ведущих солистов балета, но его все больше привлекала идея сочинять танцы самому. В 1930 году, оставаясь артистом балета, он становится постановщиком танцевальных сюит в опере "Кармен", а вскоре на сцене Большого Театра появляются его яркие, оригинальные балеты "Саламбо" по сюжету Г. Флобера (1932) и "Три толстяка" по сказке Ю. Олеши (1935). Последний имел большой успех и продержался в репертуаре Большого театра несколько сезонов. Позднее он был снят с репертуара, но по распоряжению правительства его вновь вернули на афишу. Правда, к тому времени Игорь Моисеев уже покинул театр, и спектакль шел крайне редко, пока вовсе ни сошел со сцены.

Правительство давно предъявляло претензии к Большому театру. Сталин очень хотел, чтобы возникла советская опера. Но всякие попытки создать на сцене Большого театра оканчивались неудачей. После очередного провала взбешенный Сталин приказал назначить на должность художественного руководителя вместо Малиновской Самуила Самосуда, успешно работавшего в Ленинградском Малом оперном театре. С ним приехало много балетмейстеров: Федор Лопухов, Петр Гусев, Александр Чекрыгин, Ростислав Захаров, ставший главным балетмейстером. Моисеев оказался единственным балетмейстером-неленинградцем.

Захаров отнесся ко мне крайне неприязненного, видя во мне конкурента, и применял любые методы, чтобы выжить меня из театра. Начал он с ударов по моей жене, балерине Подгорецкой, которая, после приезда Семеновой, стала второй балериной Большого театра. Захаров отстранил ее от всех спектаклей, глумился на репетициях. Я при всех назвал его подлецом, и это дало ему основание преследовать меня открыто. Меня предупредили, чтобы я даже не надеялся что-то поставить. Но только актерское поприще меня больше не устраивало.

У меня были тысячи замыслов, однако на все мои предложения Самосуд отвечал отказом. Если я предлагал ставить классику, он говорил: "Как вам не стыдно, вы - молодой человек, вам надо думать над советской темой, а вы приходите ко мне с Шекспиром ((я хотел ставить "Сон в летнюю ночь"). Кому это сейчас нужно?" Если приходил с советской темой, в ответ слышал: "Вы что, хотите, чтобы я шею свернул на советской теме? На ней же все горят".

Я стал мучительно думать: "Куда деваться, что делать?" В драматических театрах балеты не ставят. Мюзик-холлов никаких не было. Мне помог Его Величество случай.

Тогда новый глава Комитета по делам искусств Платон Михайлович Керженцев заинтересовался Большим театром и попросил, чтобы кто-нибудь из театральной молодежи сделал доклад о проблемах и перспективах балета. Выбор пал на 30-летнего Игоря Моисеева. Моисеев с увлеченностью говорил Керженцеву о том, что волновало молодых артистов, что корифеи театра слепо придерживаются традиций, вместо того чтобы их развивать, наконец, о том, что хочет ставить спектакли, которые выражали бы проблемы сегодняшнего дня, но не знает как осуществить свои замыслы. Ведь Большой театр был для него недоступен.

Керженцев взялся помочь, но положение Захарова в театре было настолько прочным, что и он ничего не смог сделать. Однако, узнав о пристрастии Моисеева к народному творчеству, посоветовал написать на имя Молотова письмо с предложением о создании ансамбля народного танца, обещая со своей стороны поддержку.

Молотов поставил на моем письме резолюцию: "Предложение хорошее. Поручить автору его реализовать". Еще не зная своих организаторских способностей, я побоялся уйти из Большого театра. Первые шаги в создании ансамбля - набор труппы, формирование репертуара, определение творческой линии будущего коллектива - я делал, оставаясь в штате Большого. А уволился из театра я только в тридцать девятом году.

Сегодня, с высоты прожитых лет, о Большом театре я мог бы сказать словами Пьера Корнеля на смерть кардинала Ришелье: "Он слишком много сделал мне хорошего, чтобы я мог сказать о нем плохо, и слишком много сделала мне плохого, чтобы я мог сказать о нем хорошо"...

Интерес Игоря Моисеева к народному творчеству сформировался еще в начале 1930-х годов, когда он пешком и верхом объездил весь Памир, Белоруссию, Украину, Кавказ, собирая образы танцевального фольклора. Его интерес не остался незамеченным - в 1936 году он был назначен заведующим хореографической частью только что созданного Театра народного творчества и вскоре осуществил постановку I Всесоюзного фестиваля народного танца. Успех этих начинаний и подготовил почву для создания первого в стране профессионального ансамбля народного танца. Первая репетиция дебютной программы ансамбля ("Танцы народов СССР") состоялась 10 февраля 1937 года. С тех пор на протяжении 65 лет Игорь Александрович является бессменным художественным руководителем Государственного академического ансамбля народного танца.

В жизни Игоря Александровича Моисеева есть еще одна яркая и удивительная страница, и не рассказать о ней было бы по крайне мере неправильным. Однако для этого необходимо вернуться в биографическом повествовании на несколько лет назад.

Во время его опалы в Большом театре Моисеев, постоянно ощущая творческий голод, с жадностью хватался за любую работу. Однажды его удивило и озадачило совершенно неожиданное предложение. В 1936 году спортсмены из Малаховского физкультурного техникума имени Антипова попросили поставить им выступление для физкультурного парада на Красной площади.

На выступление "малаховцам" выделили всего пятнадцать минут, в то время как институты физкультуры выступали по часу. Малаховцы очень расстроились, что им дали так мало времени. Моисеев же решил обернуть непродолжительность выступления в свою пользу и конкурировать с институтами прежде всего за счет динамики. Поставленное им выступление длилось всего семь минут.

В темпе стометровки участники парад выбегали на площадь, за считанные секунды выстраивались и в том же темпе делали упражнения. Выступление имело колоссальный успех, и техникум даже наградили. Для Моисеева же этот успех вылился в многолетнюю работу на физкультурно-парадном поприще во время своих летних отпусков.

В 1937 году ко мне пришли представители многих республик с просьбой поставить их выступления на предстоящем параде. Из всех претендентов я выбрал белорусский республиканский техникум. Белоруссию я очень людил и из белорусского фольклора мог почерпнуть многое для ансамбля, над созданием которого уже начал работать. Каждую неделю я ездил в Минск на два дня для подготовки выступления, которое задумывалось мной в нетрадиционной для парада театрализованной форме. Называлось оно "Граница на замке".

Красная площадь превращалась в березовую рощу, из нее выходили танки, выбегали солдаты. Исполнители вышли на площадь с маленькими березками, заранее привезенными из Подмосковья, чем создали иллюзию Белоруссии. После парад техникум переименовали в институт, исполнителей наградили орденами. Я ордена почему-то не получил и тогда уже понял, что у спортсменов интриги похлеще, чем в любом театре.

Я постарался поскорее забыть эту обиду и полностью погрузился в работу над созданием ансамбля. Однако вскоре после парад меня вызвали в НКВД. Шел страшный тридцать седьмой год, и, отправляясь на Лубянку, я не надеялся вернуться обратно. Но меня приняли необычайно вежливо и предложили ознакомиться с каким-то документом, оказавшимся представлением к ордену. В списке представленных к наградам значилась и моя фамилия, но она была перечеркнута, а вместо нее вписана другая. Оказалось, этим я был обязан Председателю Комитета по физкультуре Белоруссии Кузнецову. К тому времени его уже арестовали. Меня спросили, знаю ли я что-нибудь о представлении к ордену. Мне об этом не было известно, да и вообще я не имел ничего общего с Кузнецовым. Чекисты меня отпустили. Я обрадовался, что так легко отделался, и дал себе слово никогда больше не связываться с парадами. Однако судьба распорядилась иначе.

Накануне следующего парад мне позвонил секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Косарев и попросил срочно приехать к нему. Речь зашла опять о параде. Заметив, что я настроен решительно, Косарев предупредил мои протесты: "Дело в том, что товарищ Сталин поинтересовался, почему институт физкультуры имени Сталина уже третий год не получает наград за свои выступления. Ему ответили, что первое место присудили белорусам. Иосифу Виссарионовичу тоже понравилось это выступление, и он спросил, кто его готовил. Когда назвали вашу фамилию, товарищ Сталин сказал: "Пусть он и сделает". Поэтому мы попросили вас приехать".

Мог ли я спорить со Сталиным? Мне ничего другого не оставалось, как вновь заняться физкультурой. К тому же Косарев пообещал: "Даю вам честное слово, если выступление будет удачным, вы наверняка будете отмечены".

Я поставил номер "Если завтра война". Институт занял столь желанное Сталиным первое место. А обещанный орден я не получил, так как еще до конца работы Косарев был объявлен "врагом народа".

Между тем работа ансамбля шла своим чередом. Все "парадные" предложения, с которыми к Моисееву обращались, он отверг и поехал с молодым коллективом на гастроли в Кисловодск. За два дня до конца сезона ему принесли правительственную телеграмму: "Приезжайте в Москву. Председатель по делам искусств Храпченко". Решив, что Храпченко может и подождать, Моисеев послал ответ: "Выехать не могу в связи со сложными обстоятельствами в ансамбле". Буквально через несколько часов получил вторую правительственную телеграмму: "В пререкания не вступайте, выезжайте немедленно".

Дальнейшие события развивались как в лихо закрученном детективе.

Подъезжаем к Москве, поезд останавливается, в наш вагон входят два чекиста и зычным голосом спрашивают: "Кто здесь Моисеев?" Увидев чекистскую форму, пассажиры затаились. У меня сердце упало, и, не узнавая своего голоса, отвечаю: "Я здесь". - "Где ваши вещи?" Я показываю чемодан. Один из чекистов взял мой чемодан и вышел, я пошел за ним, второй чекист - за мной. Я понял, что арестован, и стал судорожно перебирать в уме, кто мог меня оговорить...

На площади перед вокзалом стояла роскошная открытая машина "линкольн" с изображением борзой собаки на носу - тогда они были модны. Мы сели в нее, и вдруг один из чекистов задал мне вопрос: "Вас домой или прямо к нам?" Я, удивленный таким предложением, говорю: "Домой".

Меня стали мучить сомнения: арест это или нет?

Поехали ко мне. Адрес они не спросили, но повезли абсолютно точно. Когда они поднялись со мной в квартиру, я решил, что все-таки арестован. Жена открыла дверь и, увидев чекистов, побелела. Я, пытаясь ее успокоить, сказал: "Не бойся, это по делу..." Но какое может быть спокойствие при виде чекистов в своей квартире в тридцать седьмом году.

В то время не было такого дома, такой квартиры, где бы кого-то не арестовали. Один из чекистов подошел к телефону и доложил: "Товарищ начальник, товарищ Моисеев доставлен. Какие будут указания?" На том конце провода, видимо, ответили: "Дайте ему трубку". Мне дали трубку, и я услышал приветливый голос: "Товарищ Моисеев, мы очень хотим с вами встретиться. Вы не могли бы сейчас к нам приехать?" Я попытался оттянуть время: "Я так плохо себя чувствую, если можно, дайте мне передохнуть". - "Хорошо, завтра в одиннадцать утра за вами приедут".

Потом я себя ругал, что не поехал сразу. Всю ночь не спал, теряясь в догадках. В одиннадцать утра эти же два человека приехали за мной на той же машине и отвезли на Лубянку. Меня остановили у двери с дощечкой: "Начальник транспортного отдела". Я и транспортный отдел?! В голове полный хаос, и очень страшно. Войдя, я оказался в маленькой комнате, из-за стола вскочил секретарь и, вытянув руки по швам, спросил:

- Товарищ Моисеев? - Я кивнул головой. - Вас ждут.

- Куда пройти?

Он указал на шкафчик с зеленой занавеской точно в рост человека, скрывавший большую высокую дверь, за которой находился просторный кабинет. Огромнейший письменный стол был весь уставлен телефонами. Навстречу мне из-за стола с лучезарной улыбкой поднялся маленький человек.

- Товарищ Моисеев, как я рад вас видеть!

Подошел. Долго тряс руку.

- Вы меня помните?

- Убейте меня, нет.

- Ну как же! Когда после выступления белорусы вас качали, я вас поздравлял. Тогда я представлял грузинскую делегацию. Моя фамилия Мильштейн.

- Товарищ Моисеев, - продолжил Мильштейн после небольшой паузы.

- У нас сейчас очень сложная ситуация. Товарищ Берия сейчас принимает дела и разбирается в тех безобразиях, которые натворил враг народа Ежов. Он забраковал план выступления общества "Динамо", разработанный до него, и потребовал полной перемены. Ответственным за проведение парада назначили меня, и я вспомнил о вас. Это я послал телеграмму, но, чтобы вас не испугать, подписался фамилией Храпченко.

Я замахал руками и сказал, что об этом не может быть и речи. До парада оставалось меньше месяца. Естественно, мне не хотелось брать на себя такую ответственность и делать скороспелое выступление. Я прекрасно понимал, чем может окончиться моя работа в случае неудачи, пусть и по чисто объективным, не зависящим от меня причинам.

Мильштейн повел со мной разговор в форме вежливой угрозы. Он сказал мне:

- Дорогой товарищ Моисеев, если вам понадобится сто помощников, у вас будет сто помощников. Если попросите сто тысяч рублей, вы их получите. Но отказывать нашей организации... Сами понимаете.

Договорились, что окончательный ответ я дам на следующий день. Всю ночь я ворочался, размышляя над ситуацией, в которой оказался, но наконец под утро решил окончательно: пусть меня убьют или посадят, но ставить не буду.

С этой мыслью я приехал на Лубянку. Однако, войдя в кабинет Мильштейна, я увидел, что там полно народу. Разговоры моментально прекратились, и Мильштейн громко объявил: "Товарищи, представляю вам начальника парада общества "Динамо" товарища Моисеева. Прошу представиться". Люди в форме стали подходить ко мне и представляться: "Начальник пограничных войск, могу предоставить в ваше распоряжение триста спортсменов первого разряда и пятьсот спортсменов второго разряда", "Начальник внутренних войск, могу предоставить в ваше распоряжение столько-то спортсменов". С такими же словами ко мне подошли еще несколько руководителей подразделений Лубянки: начальники кремлевского гарнизона, люберецких трудкоммун, конвойных войск...

Я растерялся и понял, что теперь мне отказаться не удастся. После того как все представились, Мильштейн взял слово: "Товарищи, общество "Динамо" находится в очень затруднительном положении. Товарищ Моисеев любезно согласился нам помочь. Предлагаю безукоризненно выполнять все указания товарища Моисеева. Если я услышу какую-либо жалобу на то, что его указания не выполняются, я вынужден буду поступать с этим человеком по законам нашей чекистской дисциплины".

После этого внушения все разошлись, и мы остались вдвоем. Мильштейн ухмыльнулся, довольный тем, как он меня обставил, и сказал: "Не волнуйтесь, товарищ Моисеев. Нет такой вещи, которую бы мы не сделали для того, чтобы парад удался. Поэтому продумайте наше выступление спокойно".

К счастью выступление прошло удачно, а на следующее утро мне позвонил Мильштейн: "Товарищ Моисеев, должен вас поздравить. Ваше выступление получило одобрение. Все вас поздравляют и благодарят. Сейчас с вами будут говорить". Спустя мгновение я услышал сухой и неприветливый голос Берии: "Товарищ Моисеев, я вас благодарю за хорошее выступление. Большое вам спасибо".

Ни о какой оплате разговора не было. Но, оказывается, они знали, сколько я получал раньше. От белорусов я получил двадцать тысяч. В Институте имени Сталина - двадцать пять. За "Динамо" мне дали двадцать пять тысяч и двухмесячную путевку на отдых.

Теперь я мог снова сконцентрировать все свои усилия на работе с ансамблем. К счастью, мы быстро получили признание и на протяжении всей своей истории не знали провалов. В 1938 году нас пригласили выступать в Кремль, и с тех пор ни одного из этих приемов мы не пропустили. Состав участников кремлевских концертов из года в год не менялся: Иван Козловский, Валерия Барсова, Сергей Образцов со своими куклами, Краснознаменный ансамбль и Ансамбль народного танца. Выступления всегда проходили удачно. Мы стали одним из любимых коллективов правительства, и в первую очередь - Сталина.

После концертов обычно устраивались банкеты. На них мимоходом часто решались проблемы, казавшиеся делом многих лет. Как-то в Кремле проходил очередной банкет. Сидя за столом, я почувствовал, что кто-то положил мне на плечо руку. Все замерли.

- Ну как дела?

За моей спиной стоял Сталин. По молодости или по незнанию я не испытал в тот момент страха, но трепет, конечно, почувствовал.

- Плохо, Иосиф Виссарионович, дела.

- А почему плохо?

- Нет помещения. Например, "Подмосковную лирику" я ставил на лестничной площадке. (Сталин очень любил этот номер.)

Сталин нахмурился, сделал жест рукой - и как из под земли перед ним вырос Щербаков, первый секретарь МК партии. Сталин, указывая на меня, сказал ему:

- У них нет помещения. Надо найти. Завтра доложишь.

Повернулся и ушел.

На следующий день Щербаков вызвал меня к себе. Подвел к карте Москвы, и предложил "Выбирайте".

К тому времени нам уже давно обещали несколько залов в перестраивавшемся здании бывшего театра Мейерхольда. Внутри все здание было сломано, снаружи - сплошные леса. Одному Богу известно, когда бы закончилось это строительство. Зато станция метро "Маяковская" в этом же здании готовилась к сдаче в ближайшие месяцы.

Зная это, я сказал Щербакову: "Наверное, будет не очень красиво, если станция откроется в недостроенном здании и пассажирам придется пробираться под строительными лесами, чтобы попасть в метро. Так, может быть, метростроевцы доделают и все здание?" Секретарю идея понравилась. Он тут же позвонил начальнику метростроя Абакумову... Месяца через три все было готово.

Хотите научиться классно танцевать латиноамериканские танцы? Тогда добро пожаловать в школу танцев "Кубанобум"! Школа танцев в Киеве является самой большой. Мы создаем все условия для того, чтобы ученики чувствовали себя на занятиях комфортно. Индивидуальный подход к каждому танцору обеспечен! Очень важно, что в нашей школе сальсы в качестве преподавателей, дающих уроки сальсы, выступают исключительно профессионалы, победители многочисленных конкурсов латиноамериканских танцев. Вы не поверите, но главный тренер нашего клуба – настоящий кубинец Эрнесто Перез, человек, который не просто обучает других людей salsa, бачата и другим видам латины, а живущий этими танцами, полностью отдаваясь восхитительным ритмам!